Это тонкое дело - Восток...

…дцать лет назад было такое же жаркое лето. Асфальт изнывал от нестерпимого зноя и молил хоть о капле дождя. На голубом небе ни облачка. Настоящий ад. Казанский вокзал Москвы. У пассажирского состава «Москва – Ташкент» стоит кучка молодых офицеров в окружении родителей, жён, невест. Стою среди них и я. Меня никто не провожает, вернее, проводили уже раньше. Позади у нас, молодых лейтенантов, выпуск из училища на Красной площади, счастливо проведённый отпуск. Впереди сначала Ташкент, потом Афганистан (это потом его стали называть короче – Афган). Настроение бодрое, боевое.
Состав цыкает спускаемыми тормозами, торопит проводница, последние поцелуи, объятья, кое-где слёзы, и вот мы уже в пути. Трём из нас, десяти, никогда не будет суждено вернуться обратно, двое вернутся инвалидами. А на перроне среди провожающих останется молодая жена лейтенанта Володи Порохни, которая через два месяца станет вдовой, и, которая через полгода родит дочку, так и не увидевшую своего папу. Ну а тогда молодые “поручики”, гордые своей военной судьбой и золотыми погонами, в тесной компании пили водку, смеялись, неумело волочились за молодыми проводницами. Неожиданная свобода после четырёх лет “курсантской” жизни пьянила больше, чем водка. Молодые семейные офицеры, в том числе и я, не привыкли к своему новому положению, и поэтому наша мужская компания не была омрачена ничем.
Так и не заметили, как приехали в знойный Ташкент. Не мешкая, заарканили микроавтобус, меньше нельзя было; приехали в штаб Туркестанского военного округа. Долго не ждали, представились в управлении кадров, облегчили им задачу тем, что загранпаспорта привезли с собой ещё из Москвы. Всем предложили для начала службу в Чирчикской бригаде спецназа. Но мы все горели Афганистаном, и никто на голубую форму не польстился. Тогда нам представили десять дней в ожидании “борта” на Кабул и поместили в маленькую гостиницу КЭЧ ТуркВО, что напротив гостиницы и ресторана “Россия”, где и состоялся наш первый офицерский банкет.
Денег у господ офицеров куры не клюют, поэтому гуляли на широкую ногу. Было море шампанского, водки, закуски. Чудили по-дикому: скупили все розы у мальчика, торговавшего между столов, и подарили их официантке, обслуживающей наш столик, наперебой заказывали оркестру “цыганочку”, посылали шампанское на соседние столики. Но когда к нам подошла женщина‑ узбечка средних лет и предложила девочек по сходной цене, мы отказались (наверное, не привыкли к такому сервису). Зато всем десятерым хотелось переспать с длинноногой официанткой нашего стола. Как она ушла домой незамеченной – мы так и не поняли. Последующие три дня были другие рестораны, другие, ещё более глупые выходки, чуть было не доходившие до драк с местным населением.
Падали наши финансовые возможности, мы стали собираться уже в гостинице, мечтая быстрее убыть к месту службы; изнывали от безделья.
“Восток – дело тонкое…” Эта фраза была нашим первым тостом на всех застольях. И вот на десятый день нас вызвали, вручили посадочные талоны и приказали вылететь завтра в Кабул. Радостные, поотсылали телеграммы родным, попрощались, последний кутёж и, наконец, вылет. Таможня пропустила нас беспрепятственно, смотрели на нас жалостливо, но нам было плевать. Через два часа посадка в Кабуле. Впечатление удручающее: аэропорт находится как-будто в кратере огромного вулкана, по стенкам которого располагается город. Самолёт нырнул в глубину и перед самой посадочной полосой выравнился.
Встретили скупо, определили койки в палаточном городке рядом с аэродромом, сказали ждать распределения. В этом палаточном лагере - пересыльном пункте понасмотрелись всякого,- и бред пьяных офицеров о перенесённых ужасах войны, и цинковые гробы, загружаемые в АН-2 – “Чёрные тюльпаны”, и скользкие предложения штабных офицеров и писарьков за одну – две бутылки водки устроить служить в хорошее место. Но для нас названия всех городов были одинаковыми, и поэтому нам всё равно, где было служить: в Баграме или Гардезе, в Баглане или Файзабаде, в Герате или Шинданде, в Кабуле или Кандагаре. Правда, само слово Кандагар мне очень понравилось, хотя это обстоятельство не повлияло на то, что я именно туда и попал. И вот нас распределили: два коммуниста, удивительнейшим образом затесавшиеся в нашу беспартийную команду, остались служить в батальоне охраны штаба 40-й армии; четверых раскидали по кабульским полкам, и остальные четверо, в том числе и я, на следующее же утро вылетели в Кандагар, в 70-ю отдельную мотострелковую бригаду.
Всё та же жара, а, может быть, и больше, так как Кандагар южнее Кабула и там дислоцируется самый южный гарнизон советских войск в Афганистане, всего 70 километров до пакистанской границы. От аэродрома до бригады едем на БТРе, мокрые от пота, а пот моментально превращается в белые солевые пятна на наших “цивильных” форменных рубашках.
Полуторжественная беседа у комбрига, сухой разговор в палатке комбата, и вот я уже перед очами ротного. Молодой мужик, голый по пояс, в тапочках, с вечными смешливыми ямочками на щеках.
- Федяшин, Александр Иванович,- представился он,- взводные зовут просто – командир. Ты не удивляйся, что я в таком виде – жарко. Расскажи о себе.

Я рассказал ему свою немудреную биографию. Он продолжил:
- Вечером соберутся все. Сразу и познакомимся и обсудим завтрашнюю операцию. Водку привёз?
- Нет.
- Ладно, что-нибудь придумаем.
Вечером собрались в палатке, гордо именуемой канцелярией роты. На столе стояло три бутылки водки и немудреная закуска, наскоро приготовленная каптёрщиком. За столом сидело шестеро.
- Знакомься,- сказал ротный,- мой замполит Саня Демаков, тоже только с училища, приехал неде-
лей раньше тебя, Володя Гейченко, командир третьего взвода, Саня Земсков, старшина. А это, господа, наш новый командир первого взвода, лейтенант Тарнакин Александр Борисович. Старшина, по-первой за знакомство.
Молча выпили, закусили. Начались расспросы, как там на большой земле, что с погодой, женат ли.
- Коммунист?- спросил замполит.
- Нет,- ответил я.
- Это дело надо наверстать,- продолжил свою мысль Саня Демаков.

Последовал второй тост - “За вливание в коллектив”. Когда налили по третьей все без команды встали. Я уже знал о третьем молчаливом тосте за тех, кто погиб. Тогда в нашей роте это был один солдат, погибший от шальной пули в горах.
- Завтра,- сказал ротный,- ты познакомишься с командиром второго взвода Рыльщиковым, а сейчас он пьян и спит. А теперь обсудим, куда завтра идём воевать.
В этот однодневный рейд я поехал на комбатовском БТРе. Мне следовало осмотреться, да и не рискнули командиры подставлять мою голову под пули на второй день.
КП батальона установили в 300 метрах от кишлака, который пошли “чесать” наши ребята. Я стоял вместе с комбатом на БТРе и в бинокль рассматривал афганскую деревушку, где по данным разведки расположилась небольшая банда душманов. Сначала по выстрелам, потом по радиостанции узнали о начале боя. Застав душманов врасплох, особого сопротивления наши роты не встретили. Свист пуль донёсся и до нас, ибо убегающие в панике моджахеды вышли на КП, но тремя очередями из АГС-17 мы загнали их обратно. Пленных, как обычно, не брали, но с трофеями ротный и взводные неслись на БТРах к КП батальона, как ковбои на разгоряченных мустангах.
И впереди, развевая на ветру зелёное исламское знамя, нёсся Саня Рыльщиков, с которым накануне я так и не познакомился.
По прибытию в бригаду обычный отчёт о результатах: сколько убитых душманов, сколько захвачено оружия, документов. Мы же обошлись без потерь. Мне такая война показалась лёгкой и безмятежной. «Так воевать можно”,- подумал я.
Приступил к приёму должности. При осмотре своих БТРов я ужаснулся от того, что они были внутри чёрные от копоти. «Да они, товарищ лейтенант, все были и на подрывах, и под гранатомётом,- отвечали водители,- зато надёжные и проверенные». Солдаты мои степенные и уверенные в себе, в чём-то даже выше меня.
Из офицеров мне, как ни странно, больше понравился Шура Рыльщиков. Старший лейтенант, лет на пять старше меня, он явился в моём воображении этаким гусаром времён Дениса Давыдова. Если не воевал, значит, был пьян, а в рейдах рвался вперёд раньше всех. К тому же, на первый взгляд, был любимцем у женщин, хоть и насчитывалось таковых не более двадцати на всю бригаду. Был прекрасный рассказчик и балагур. Его-то и выбрал я в первое время в сотоварищи. Не сразу сложились у меня отношения с замполитом. Он как-то сторонился компании взводных, старался быть ближе к ротному. А ротный напротив, любил нас взводных, любил потрепаться за мирную жизнь, порассказывать нам солдатские байки. 28-летний, он нам казался уже стариком.
Командир третьего взвода как-то и не запомнился; он был жадным до чеков, непьющим, вообщем, “правильным”. Таких в мужских компаниях не любят.
А дней через десять мне вместе с ротой предстояло уйти в рейд, где я был по-настоящему окрещён в бою. Многое меня поразило при подготовке в рейд. Дембеля брали тяжёлые пулемёты ПК, магазинов набирали по 10-12 штук. В вещь-мешки закидывали горстями патроны, гранаты, сигнальные патроны; у каждого за плечами одноразовые гранатомёты РПГ-18. А вот касок с собой не брали. «Как канадские хоккеисты-профессионалы”, - подумал я. По два индивидуальных перевязочных пакета на брата, по одной аптечке на каждого. Из одежды кто что мог достать удобного, сетчатые маскхалаты, кроссовки и т.д. И солдаты, и офицеры – все одинаково. Ну и я также. Рейд предстоял многодневный и трудный. Наша рота оказывала помощь частям афганского корпуса в сопровождении колонны с хлебом в центр горной провинции Таринкот. Из русских подразделений с нами шёл соседний третий батальон и рота десантно-штурмового батальона нашей же бригады.


В путь тронулись ранним утром после тяжёлого похмелья, как это всегда бывает. Я с любопытством смотрел в триплекс, голова трещала и, хотя воздух внутри БТРа ещё не прогрелся, меня тянуло вылезти из-под люка наверх. Увидев, что все офицеры так и сделали, я последовал их примеру. Наползала дневная жара, но и хмель потихоньку проходил. Я осмотрелся вокруг. Хоть я родился в Узбекистане, но здешняя природа совсем не походила на ту. Невозможно описать голубизну афганского неба, без малейшего намёка на облачко. Сухая потрескавшаяся земля без единого кустика, травиночки, не видящая по 7-8 месяцев ни капли дождя, глиняные, сумрачные хижины афганцев, величественные мечети и минареты, пугливые афганские женщины в обязательной парандже. Эти и другие впечатления на всю жизнь отложились в моей памяти. Мне не с чем сравнивать опасные горные дороги, где с одной стороны отвесные скалы, а с другой умопомрачительные пропасти.
Оттого, что дорога была тихой, мне казалось, что всё не страшно здесь. И даже когда впереди по колонне на мине подорвалась машина, это виделось чем-то далеким. Подъехали к подорвавшейся машине, со спокойной деловитостью перегрузили мешки с мукой на другие машины и дальше…
Нравились мне и ночные привалы. Земля за день нагревается так, что можно до утра спать на голой земле, не опасаясь подхватить насморк, правда, если не боишься скорпионов и фаланг. Организовав охранение, офицеры собирались у БТРа командира роты, до поздней ночи резались в карты, травили анекдоты, вспоминали дом. А утром снова вытягивали машины в колонну и в путь.
В Таринкот прибыли благополучно. Пока афганцы разгружали хлеб, мы подружились с нашими вертолётчиками. Они нам с большой земли привозили водку, правда, за наши “кровные афгани”, которые не всегда понятным для меня путём попадали в наши руки.
-Хочешь слетать с нами на боевые?- спросил меня новый знакомец-вертолётчик.
- Хочу, - ответил я.
Меня обрядили в бронежилет, усадили у открытой двери вертолёта Ми-8, зацепили тросом за крюк (чтобы не выпал). Дверное пространство перекрыли турелью, на которую я установил свой автомат.
- Готово,- крикнул.
Полетели. Это был мой первый полёт на вертолёте. И без того незабываемое впечатление усилилось тем, что земля уходила из-под ног не через стекло иллюминатора, а вот так напрямую - высунул голову и она над землёй, отдельно от “вертушки”.
- Стрелять можно?- кричу сквозь грохот работающих винтов.
- Давай!- орёт штурман.
И я пошёл “мочить” из АКСа чёрт знает куда. Стрелять прицельно просто невозможно. И вдруг “вертушка” как-будто перестала работать винтами и ринулась вниз. Страшное чувство падения в бездну. А тут над самым ухом, перед самыми глазами в огне и дыму начался отстрел неуправляемых реактивных снарядов (НУРСов). Это был настоящий ад! Оборачиваюсь – штурман смеётся. Ну, гад,- думаю,- хоть бы предупредил!
Этим же вечером ротный собрал всех офицеров в палатку (рота располагалась рядом с аэродромом). Солдаты роты стали втягиваться в наркоманию. И немудрено… Афганские мальчишки, вечно снующие между солдатами, продавали всякую дребедень от жвачек до дублёнок. Ну и среди этих товаров был “чарс”- анаша, недорогой и доступный солдатскому карману. И пошёл по солдатским палаткам сладкий дурманящий дымок.
- Что будем делать, мужики?- спросил ротный. Кто-то в шутку предложил:
- Чтобы бороться с этим злом, надо самим попробовать.
Откуда появилась лепёшечка “чарса”- неизвестно, а только забили косяк, подожгли и пустили по кругу. В первый и последний раз курил я анашу и вынес для себя противное ощущение во рту и никакого балдежа в голове. Возможно, благодаря этому меня к этому зелью больше никогда не тянуло.
Настало время возвращаться домой, в бригаду. Там, в бригаде письма от жены, однокашники, попавшие в другие батальоны, поэтому очень сильно тянуло. Возвращение было тяжёлым и запоминающимся. Душманы, обозлённые тем, что мы беспрепятственно доставили хлеб в революционный город, на обратном пути ждали нас, чуть ли не на каждом километре. Частые подрывы машин, нападения на отставшие грузовики и БТРы. Наша рота шла в передовом отряде. По радиостанции услышал, что в колонне подорвался на мине ГТМ (гусеничный транспортёр медицинский), приданный нашей роте. По приказу ротного я подъехал со своим взводом к раскорёженной машине. Бойцы из экипажа ротного БТРа вытаскивали из люка ГТМ механика-водителя или, вернее, всё, что от него осталось. Вместо ног обрубки по колено, кровь хлестала отовсюду – из обрубков, из ушей, глаз, носа. Санинструктор-сержант ввёл ему антидот. Через 3 минуты бедняга умер.
-Санёк, слушай сюда,- устало сказал ротный,- сдаётся мне, что они, скоты, идут прямо перед нами, километрах в двух-трёх и ставят мины. Ну-ка сойди с дороги и вдоль неё по целине проскочи вперёд эдак километров на пять, посмотри, что и как.
Я, не мешкая, вскочил на свой БТР и повёл взвод вперёд. Действительно, через 20-25 минут хорошего хода я увидел двух “духов”, копающихся в песке на дороге. Дико заорав в ларингофоны: “Размах (позывной командира роты)! Я нашёл их!”, ринулся к ним. «Духи”, завидев БТРы, метнулись к водохранилищу, в воду и поплыли на другой берег. Боевые машины остановились у берега, солдаты поспрыгивали и стали вести прицельный огонь по уплывающим, кто стоя, кто с колена. Один с головой ушёл в воду, уже не всплывая, другой, подняв руки, медленно и испуганно выходил навстречу нам. На вид ему было лет 25-28; коротко стриженая голова, небольшая курчавая бородка. Под мышкой, соскочившая с головы чалма. Одет бедно, одежда в дырах и грязи, Затравленный взгляд ждал моего решения. В это время двое солдат тащили ящик с минами, указывая на стоящую вдали “Тайоту”. Сомневаться не приходилось – это минёры. Подъехал ротный. Оглядевшись, понял всё без слов, передёрнул затвор и в упор выпустил весь магазин в афганца. Тот успел только рухнуть на колени, вознеся руки к небу.
Последовала команда “по машинам” и через 3 минуты мы уже шли в колонне. Я ехал на броне и думал: «Правильно ли всё было? Ведь он пленник, он рассчитывал на суд или ещё там на что-нибудь, он был уже безоружный. Вдобавок ко всему бедняк». Но потом вспомнил русского парнишку, который из-за этой гниды стал куском мяса, Нет, ротный поступил верно, ни тогда, ни после я не испытывал угрызений совести в подобных ситуациях. Днем позже погиб зампотех нашего батальона, прилетевшего на вертолёте из бригады для ремонта подорвавшегося БТРа. Его просто расстреляли из придорожных валунов.
Подавленные, мы возвращались в бригаду. О если бы это были бы самые большие потери, выпавшие на нашу долю.… Два месяца мы провели в этом изнурительном рейде, но по возвращению я выглядел загоревшим и возмужавшим, Я имел полное право обсуждать боевые ситуации. По приезде я узнал горькую весть: погиб наш первый однокашник – лейтенант Володя Порохня.
Пока мы ездили по горам, его батальон ходил на прочёску в Кандагар. Володя со своей боевой группой шёл от дома к дому, прочёсывая один из городских районов. Душманский снайпер сразил его наповал, попав из “БУРа” прямо в затылок и размозжив весь череп. Вообщем, не мучился ни секунды, это было на тот момент самая близкая смерть для меня, и я очень сильно переживал её. Написал письмо в училище, сообщил о скорбном известии, просил помянуть и обещал отмстить.

Зачем написал? Я просто вспомнил, как рвался в Афганистан, будучи в училище и хотел дать понять тем, кто готовится к выпуску, что служба здесь не просто не сахар. Служба в Афгане – это постоянная готовность к смерти друзей, близких, к своей смерти, наконец.
А в первый вечер после возвращения из рейда мы сели за стол и поставили две кружки с водкой, накрытые корочками хлеба.… За зампотеха и Володю. А в солдатской палатке появилась вторая кровать, накрытая по диагонали красной материей.
За этот рейд ротному и замполиту послали на “Красную Звезду” за успешное выполнение
задания.
И началась будничная жизнь: наряды, работа в парке и т.д. Ну а я потихонечку изучал, что такое Афган. Афганистан – это забытая богом страна. Народ тёмный и забитый, не умеющий ни читать, ни писать. Живут убого в глинобитных хижинах; им не знакомы ни электричество, ни телевидение, ни газеты, ни книги, Всю свою жизнь они несут на себе желтуху, не считая её за болезнь. Дети, бегающие под ногами, сопливые, в коросте, с признаками или рахита или дистрофии. Причём, родители на это не обращают внимания: помрёт дитя – значит, аллах к себе прибрал, выживет – хвала аллаху. Женщины в Афганистане – предмет особого разговора. На пальцах можно перечесть, сколько раз я видел открытые женские лица. Чадра, паранджа – непременный атрибут женской одежды. В разговоре с афганцем не вздумай спросить, как здоровье его жены. А если тебя это интересует, можешь спросить: «Как здоровье матери Ваших детей?” Вроде бы разница небольшая, а существенная. Можешь иметь одну жену, можешь две, а можешь и три. Лишь бы деньги позволили. А развестись с женой и того проще – надо принародно сказать трижды жене “уходи”. Афганцы – народ гостеприимный и хлебосольный. Всегда усадят на самое почётное место и накормят (может, и не всегда вкусно). Все блюда приносят юноши, ибо женская половина дома всегда закрыта. Правда, мне не раз приходилось видеть любопытные женские личики в окнах; ну так хочется хоть одним глазком посмотреть на этих “шурави” (русских). Спиртное запрещено аллахом, но члены НДПА (народно-демократической партии Афганистана) научились вместе с нами обходить этот закон.
В Афганистане две основных языковых группы – пушту и дари (фарси); последняя очень близка к нашему таджикскому языку, а поскольку всё идёт от тюркского, наши узбеки, туркмены, казахи, киргизы тоже весьма неплохо объясняются с местным населением. Множество племён населяют эту страну. Мне больше всего понравилось гордое кочевое племя – белуджи. Красивые, мускулистые с шёлковистыми волосами, бороды в косичках, мужчины, и, столь же независимые с открытыми лицами, женщины. С седлом лошади и с винтовкой мальчики и девочки этого племени знакомятся в пятилетнем возрасте и до самой смерти не теряют мастерства. Мне приходилось видеть, как глубокий старец – белуджи на расстоянии 50 метров выстрелом из “БУРа” отбил заводную головку у “Ориента”, любезно предоставленного Шурой Рыльщиковым. Моё уважение к белуджи усиливалось тем, что они сохраняли нейтралитет в этой войне, не позволяя втянуть себя в эту авантюру – ни душманам, ни советской стороне. На первых порах мы, русские, старались надавить на них. Но представьте, как с первого выстрела они разбивали триплексы БТРов, когда те не подъехали и на 700 метров к горам, где расположился стан белуджи. Нет, уж лучше мир,- подумали наши начальники. И, слава богу.

…в афгане умный обогатится, красивый натрахается, а
дурак навоюется….
(Непризнанная мудрость)

Операция началась, как по хрестоматийному учебнику. Поэтому трудно, спустя годы, вспомнить её до мельчайших подробностей, однако очень хочется избежать художественного вымысла.
Наверное, в единичных случаях совпадали суровые предупреждения вышестоящего штаба о серьёзности ситуации в предстоящем рейде с реальной обстановкой. И наоборот. Сухие будничные инструктажи перед выходом в рейд сулили неординарность, а порой и трагичность исхода.
Не в первый раз приходилось “чесать” кварталы Кандагара с вообщем-то простой задачей – выявить склады с оружием (по чьей-то весьма призрачной наводке), провести отлов лиц мужского пола призывного возраста для набора в армию. Ну и, поскольку бригада вошла в город,- третьей задачей являлось обеспечение беспрепятственного прохода колонны “наливников” и других машин по улицам Кандагара. А то обстрелы с гранатомётов стали уж частым явлением.
Мой взвод, как взвод молодого офицера, в очередной раз прикрепили к командиру батальона вместо гранатомётного взвода, традиционно выполняющего обязанности охраны КП батальона.
КП разместился во дворе богатого, но пустующего дома в старом районе города. Организовав охранение и выставив посты, я улучил несколько минут, чтобы осмотреть дом и прилегающий двор.
Дом выполнен из необожжённой глины в два этажа и насчитывал комнат шесть на втором этаже и где-то столько же на первом. Территориально он делился на две половины. По обстановке и по оставленным вещам несложно было догадаться – половины были мужская и женская. Дом был в таком виде, будто хозяева покинули его за полчаса до нашего прихода. Солдаты успели порыться в сундуках, шкафах и тюках. Среди заинтересовавших вещей солдаты отобрали одеяла, подушки, старый однокассетный магнитофон “National Panasonic”, кучу аудиокассет с нудной индо-афганской музыкой, из еды рис, изюм, кислое молоко. Сразу же из всего стали готовить место работы и отдыха комбату, сопровождающим офицерам, мне. А из найденных продуктов предполагалось приготовить вкуснейший афганский плов.
Я обратил внимание, что такая форма экспроприации не шокирует никого из офицеров, включая комбата и замполита. Глупо было бы отказываться от всего этого, ограничиваясь сухим пайком и ночлегом в БТРах.
Ну а я, продолжая свой осмотр, был поражён двором. Стены двора были вровень со вторым этажом дома. Вверху, по периметру стены, можно было ходить, будучи защищённым или же имея возможность вести наблюдение и огонь из амбразур. «Воистину, мой дом - моя крепость!»- подумал я. И в завершение ко всему крепкие деревянные ворота, которые не всякая машина протаранит.
А внешний вид внутренности двора являл собой рай в миниатюре. Посредине маленький бассейн, наполненный прозрачной слегка зеленоватой водой. И множество деревьев – лимоны, дикие апельсины, гранатовые деревья. Ближе к дому – большая глиняная печь – тандыр для выпечки лепёшек. Земля устлана травой, такой редкой для здешних мест. Поскольку вокруг царило утреннее затишье, я позволил себе через ворота выйти на улицу, дабы осмотреть подступы к нашему КП. Моему взору открылась до боли знакомая картина, пришедшая на память по кинофильмам про Багдад, Али-Бабу и сорок разбойников, тысячу и одну ночь, Аладдина, Тахира и Зухру. Ничего, кроме боевых машин и солдат в современном снаряжении, не могло напомнить, что я нахожусь в двадцатом столетии, как, впрочем, и то, что идёт война. Сама мысль о войне казалась абсурдной и неуместной. Можно было бы представить лошадиный топот всадников Чингисхана и Тамерлана, но рёв самолётов, разрыв гранат и орудий, пулемётные очереди никак не вязались с видами старого Кандагара, не тронутого ни цивилизацией, ни войной, как её проявлением.
Я встряхнул головой, освобождаясь от мыслей о бренности этого мира и возвращаясь к проблемам насущным. Организовывая охрану командного пункта, я вроде бы сдаю практический экзамен комбату и самому себе на командирскую зрелость. Итак, на крыше дома наблюдатель с биноклем и расчёт автоматического гранатомёта АГС-17. На каждой из трёх стен двора по одному патрулирующему бойцу – наблюдателю. У закрытых ворот двое солдат. Один БТР – напротив ворот – с двумя пулемётами, направленными на выход. Ещё четыре машины построены в каре. Над внутренней площадкой натянут лёгкий тент от солнца. Это рабочее место командира батальона. Ровно по центру дворика я поставил сержанта с задачей – не выпускать из поля зрения ни одного поста и передавать мне распоряжения комбата. Не дождавшись похвалы от начальства, я сам восхищался своими гениальными решениями. Наконец щенячий восторг схлынул, и я вспомнил о моих ребятах, которые барражируют по улицам города и, конечно же, не в пример мне, занимаются серьёзным делом.
Моя вторая рота спокойно работала, не встречая никакого сопротивления. В первой тоже было всё в порядке. И тут в эфире раздался взволнованный голос командира третьей роты старшего лейтенанта Киселёва Лёши (по кличке Кисель): «Кинжал! Я Раздел! Вышел на Старобазарную площадь! Площадь залита водой и превратилась в болото. Одна коробочка пыталась проехать через площадь и застряла посередине в грязи. Сразу же из прилегающих домов “духи” открыли огонь. Потерь пока нет, но коробочка самостоятельно выйти не может. Кинжал, я Раздел, приём!»
Комбат занервничал, закусал усы, закурил: «Раздел, я Кинжал, из чего стреляют “духи”? Приём.» «Кинжал, я Раздел, стрельба из стрелкового, похоже на ППШ, приём».
Я понимал, чего опасается комбат. Легче лёгкого сейчас замочить беспомощный БТР из гранатомета. Я уже представил себе, как ищут “духи” в своих рядах “базуку” и я не позавидовал экипажу застрявшей машины. Комбат тем временем ругал на чём свет стоит экипаж засевшей в грязи машины, Лёху Киселёва, всю третью роту и всех, кто попадался под руку. Однако через секунды выдал в эфир: «Раздел, у тебя есть на коробочках рабочие лебёдки?» Уверен, что в Афгане никто сразу не ответит на этот вопрос. Во-первых, потому что машины старые, ещё с Монголии, а, во-вторых, никто и никогда этими лебёдками не интересовался. Наступила длительная пауза в ответе. Предвидя этот ответ, комбат запросил остальные две роты о наличии исправной лебедки. Командиры чуть ли не одновременно ответили – нет, нет, нет … И тут мне на ухо шепчет стоящий рядом мой водитель БТРа Муминов: «Таварыщ литенант! У мэня работайт!»
Ну, конечно, этот таджик Муминов – фанат от техники, терпеть не может всякого рода неисправности. У него, наверное, у единственного работают никому не нужные дворники стекла, обогрев стекла, фильтровентиляционная установка, навигационная аппаратура “Квадрат” и вот лебёдка тоже. Я не замедлил похвастаться: «Товарищ майор! У меня работает лебёдка!» Я не просто хвастался, я жаждал спасти БТР и людей; я жаждал подвига и мысленно давно уже примерял на свою грудь все существующие награды. В таких случаях, а их было немало, я говорил себе: «Вот наступил твой час, не упусти свой шанс!»
А сегодня я лишь боялся, что майор откажет мне, опасаясь за мою жизнь. Но тому выбирать не приходилось. Согласно жёсткому комбатовскому инструктажу я должен был максимально приблизиться к застрявшему БТРу, отправить ползком солдата с крюком лебёдки и зацепить крюк за форкоп, затем вытащить боевую машину и вернуться на КП. Уточнив по карте местоположение БТРа, усадив экипаж и десант, я начал движение. Выполняя приказ комбата, я через каждую минуту сообщал, где нахожусь, хотя и проехать надо было не более шести – семи кварталов. И вот я на месте. Перед выездом на площадь я заметил на земле пять – шесть лежащих солдат с третьей роты. Они все были живы, но буквально вмяты в землю. И не мудрено. Щёлканье пуль по броне моего БТРа неприятно холодило спину. «Ну и, слава богу!- подумал,- не надо будет своих вытаскивать из брони». Открыл боковой люк и кричу лежащим: «Мужики! Подлезайте к носу машины, я спущу трос лебёдки, тащите его к вашей машине!»
И ещё не закончив отдавать распоряжения, вижу,- они никуда не пойдут. На лицах запечатлён животный страх от близкой смерти. Ничто, даже угроза расстрелом, не сдвинет их с места. И в ответ на мои команды уже неслись истерические крики: «Никто не сможет доползти дотуда! Мы ещё жить хотим!»
Я ещё крыл их матом, а в голове прокручивал другие варианты. Бросил взгляд на свой экипаж, - зараза истерии уже проникла в их головы, их тела. Мне страшно было представить ту же реакцию, что и у тех, кто лежал на земле и, как, шакал, отказывался идти спасать своих ребят.
И тут я подумал, что не имею пока права посылать своих солдат на явную смерть, ибо каждый из них мог считать, что я бы на их месте не пошёл бы в это пекло. Нет из них никого - свидетелей моей храбрости и мужества, а у меня не было возможности их проявить. Никто из них не мог сказать, что их командир был и не в такой передряге. Ведь я искал случай, и вот… - случай нашёл меня. Что ж, надо пользоваться… Я скинул бронежилет, отстегнул подсумок с патронами, гранаты. Отдав последние указания, назначив за себя заместителя, я через боковой люк скользнул на землю. Всё… Я оторван от внешнего мира, без оружия, с единственной целью – спасти БТР и людей, что в нём находятся. Но теперь я точно знал, что если со мной что-нибудь случится – весь экипаж высыплет на землю, закрывая меня грудью. Именно в этот момент я становился воином в том понятии, которое существует сотни и тысячи лет.
Подполз к носу своей машины. Трос с крюком на конце уже спускался к земле. Я захватил его рукой, зацепил сзади за ремень и пополз по колее, проделанной застрявшим БТРом. До него было метров двадцать, но “духи” заметили меня сразу же. Защёлкали пули над головой. Порой мне казалось, что они задевают волосы, Смерть явственно дохнула мне в лицо, Вот так положеньеце. Теперь одинаково опасно было ползти, что вперёд, что назад. Назад даже опаснее – как развернёшься? Захотелось вдруг стать маленькой букашкой, зарыться в землю – и никаких тебе мировых потрясений. Я даже нырнул головой в эту грязную жижу настолько долго, насколько хватило дыхания. А, может, это меня и спасло… Видно “духи” приняли меня за убитого, и это дало мне возможность метров десять проползти беспрепятственно. Лишь потом они опомнились и обрушили шквал огня. И тогда я, уповая на бога, вновь опустил голову в жижу и, как крот, на ощупь попёр вперёд. Много мыслей успело промелькнуть за эти несколько коротких мгновений. Я ругал себя последними словами за мальчишеский поступок, говорил сам себе, что ничего бы не случилось с экипажем застрявшей машины. Отогнали бы стрелявших душманов и в безопасной обстановке вытащили бы БТР. И потом,- зачем мне даже звание Героя Советского Союза, но посмертно?! Я очень захотел жить. Просто жить! Не ради кого-то. Хотелось дышать, есть, пить, не испытывать боли. А потом самому стало до истерики смешно. Ну а как ты вернёшься в исходное состояние, когда принял уже это важное для себя решение? И потом на тебя смотрят со всех сторон – через щели дувалов, через триплексы БТРов. Весь радиоэфир в эту минуту забит вопросами и ответами о тебе,- как он там? У него пока всё в порядке! И последние мысли привели в порядок голову и тело. И вот я у кормы БТРа. Не помню, сколько раз я поднимал и опускал руку с крюком, чтобы зацепиться за форкоп. Мне всё казалось, что “духи” целятся именно туда. Наконец удалось..
Но мне предстояло ещё как-то залезть в этот злополучный БТР, чтобы приступить к операции по вытаскиванию. Пролезть к боковому люку под колёсами было невозможно, ибо машина по брюхо сидела в грязи. Пришлось вылезать из такой “приятной” наезженной колеи и, огибая БТР с правой безопасной стороны, пробираться к люку. Видно, бог мне помог выполнить этот манёвр без последствий, если не считать ободранные в кровь локти и колени. Но разве можно это принимать во внимание, если на кону стояла моя жизнь. Всё остальное промелькнуло как в быстром немом кино, быстрые короткие команды в эфире и четыре мотора двух БТРов начали битву за жизнь машины и экипажа, А я, уверенный в неизбежной победе, восторженно, но с внешней невозмутимостью, ловил на себе восхищённые взгляды сидевших в бронемашине солдат. Как же! Спаситель! Предвкушение торжественного доклада комбату о выполненной задаче распирало меня. Выйдя двумя машинами в безопасное место, я спешился вместе с остальными, дал команду отцепить крюк, собрать лебёдку. Осмотрел машину свою и другую. По два колеса были пробиты на обоих БТРах, но компрессоры уже качали в них воздух и приводили “броню” в боевое состояние. Подлетел командирский БТР капитана Киселёва. Рыжий исполин облапил меня мужскими объятьями, чмокнул в щёку и сказал: «Шура! Спасибо тебе! Пузырь с меня!» И ещё раз хлопнул по плечу.
Чёрт побери! Приятно ощутить такую грубую, но от всего сердца благодарность от кавалера двух орденов Красной Звезды, трижды раненного в этой стране мужественного человека.
Окрылённый я тронулся на КП батальона. Воображение уже рисовало летящий в Москву наградной лист, где обязательно должны быть такие строки: «… и тогда лейтенант N., рискуя своей жизнью для спасения экипажа машины, лично пробрался к БТРу и умелыми действиями вытащил его из-под огня, проявив при этом образец мужества и героизма…»
«Дурак! Безмозглый дурак! Балбес!»- брызжа слюной, кричал на меня комбат, - «Какое ты имел право принимать такое решение? У меня же солдат четыре сотни, а командиров взводов по пальцам перечесть.… А ты подумал о последствиях для всех и для меня, если бы ты погиб? Пацан! Погеройствовать захотелось? Хрен тебе, а не представление к награде! Мальчишка в погонах!!!
Я стоял навытяжку, сжимая кулаки и еле сдерживая слёзы гнева и ненависти. Вот сволочь, вот гад, за что он меня так! Хоть бы спасибо сказал.
Вместо этого… Кру-гом! Шагом – марш!
И уже когда я стоял во дворе и нервными движениями прикуривал с пятой спички сигарету, ко мне подошёл замполит и стал кропотливо объяснять, что искусство командовать и заключается в том, чтобы заставить подчинённых выполнить любой обдуманный приказ.
«Ты для этого и поставлен,- сказал он,- чтобы руководить действиями подчинённых, а не выполнять задачи вместо них. И потом, вряд ли кто-нибудь из сержантов сможет сегодня заменить погибшего командира. Наконец, гибель молодого офицера, без году неделю находящегося в Афганистане, равносильна для комбата снятию с должности. Так что не сердись на командира и постарайся его понять. Ведь он тебя жалеет».
Слова замполита несколько успокоили меня, но не переубедили в моей правоте.
А между тем, подразделения батальона наскочили на группы “духов” и будто разворошили пчелиный улей. Огрызаясь поначалу редкими автоматными очередями и разрывами базук, душманы местами стали делать дерзкие попытки прорвать кольцо окружения. И, наконец, трагическая развязка этих попыток наступила в районе КП нашего батальона.
Мы уже сразу поняли, что душманские группировки вопреки замыслам командования оттеснялись в нашем направлении. Изменить это направление было уже невозможно. Все, находящиеся на КП заняли боевые позиции. Вообщем-то, сил и средств хватало на то, чтобы не дать себя в обиду и устроить “духам” настоящую баню. Но беда пришла с другой стороны…
Видимо, не сработала система оповещения и один БТР взвода связи нашего батальона, стоявший на улице, не сменил позиции, оставшись открытой мишенью. “Духи” (они и есть духи) в количестве двух человек материализовались в метрах сорока от БТРа. И, спустя секунду, ухнул гранатомётный выстрел. Граната прошила борт бронемашины в районе бензобака. Мгновенно вспыхнул огненный гриб. Из машины раздался истошный нечеловеческий крик, от которого не только у меня, наверное, пробежал мороз по спине. Срезать “духов” никто не успел. Но сейчас было главным вытащить того, кто сидел в подбитом БТРе. И поэтому, поливая улицу свинцом, я с группой в пять человек бросился к машине. Но бежать в полный рост душманы нам не позволили. Сначала один, потом второй боец упали слева и справа от меня, не сдерживая криков боли. Я молниеносно определил у обоих ранения в ноги и решил, что доползти под защиту стен они смогут самостоятельно. С оставшимися солдатами уже ползком мы продолжили путь к горящему БТРу. Нас подстёгивали крики горящего внутри человека, но и при этом те же десять – пятнадцать метров мы под пулями преодолевали минут восемь – десять, а этого вполне хватило, чтобы машину полностью охватило пламенем, да так, что жар не позволял приблизиться ближе, чем на три метра. И тут раздались первые разрывы от боекомплекта БТРа. Уже свои пули от КПВТ и ПКТ, взрывы гранат внутри машины явились не меньшей опасностью, чем обстрел врага. И замер голос внутри… Я чуть ли не облегчённо подумал, что ему уже никто и ничто не поможет, а, значит, пора заняться своими потерями.
Сосредоточившись всей группой, включая и раненных, в глухом дворике где-то пять на пять метров, занялись обработкой пострадавших. Вкололи каждому в бедро через х/б по тюбику промедола, наложили повязки. Я параллельно оценивал обстановку. От основной цитадели комбата мы удалились метров на пятьдесят – семьдесят, причём на другую сторону улицы. Трассеры, извергающиеся из горящего БТРа, представляли собой непредсказуемое броуновское движение с одной стороны, и, уже прицельный огонь “духов” с другой стороны исключали, пожалуй, всякую возможность благополучного возвращения на КП батальона. Тем более два снаряда в одну воронку не падают»,- думал я, памятуя об утреннем происшествии.
Итак, что мы имеем? Шесть автоматов, по десять магазинов в среднем на каждого, две «Мухи» (РПГ-18), шесть “эргэшек” (РГ-42), да и всё, пожалуй. И радиостанция Р-148, которой до данного момента и не пользовались. А это связь со всеми, это возможность рассказать, как нам плохо, это возможность вызвать помощь. Такие трезвые размышления вслух восстановили внутреннее спокойствие и у меня, и у моих солдат. Я совершенно без эмоций вышел на связь с командиром батальона и доложил обстановку. Я представляю, как все три ротных, стоящих на комбатовской частоте, обалдевают от того, что они, хоть и гонят “на флажки волков”, но практически не видят их, а зелёный лейтенант, возглавляющий охрану КП батальона, при значительных потерях (один сгоревший и двое раненных плюс подбитый и сгоревший БТР), “мочится с духами” налево и направо. Комбат также спокойным голосом, как будто и не материл меня тремя часами раньше, боясь оборвать натянутую струну наших нервов, ставит задачу на круговое наблюдение, а также обозначить себя НСП ОД (наземными сигнальными патронами оранжевого дыма). И хотя моя группа отлично видит стволы батальонных АГСов на крыше, мы зажигаем дымы. И тут я с ужасом понимаю, что обозначил себя не только для комбата. «Духи”, как шакалы, учуявшие запах крови раненного зверя, упоённые лёгкою победой над “шурави зерипуш” (советскими бронетранспортёрами), усмотрели во мне лакомый кусочек и приступили к комбинированному обстрелу и атаке моего маленького бастиона. Трудно и опасно было поднимать голову над дувалом и вести ответный огонь. Трудно, но возможно. Тем более, что не было паники, боязни смерти. Не мною придумано, что на миру и смерть красна. Никто не хотел выглядеть трусом в глазах товарищей. И это давало нам ясность мышления. Бой вёлся профессионально. А комбат вообще, наверное, подумал, что мы там все с ума посходили, когда я чуть ли не с шутками – прибаутками давал целеуказания, где надо “поработать” АГСами. Не было в тот момент более приятного зрелища, чем видеть, как чётко гранаты ложатся туда, где секундой ранее стрелял “дух”. Молодцы гранатометчики! Но радоваться было рано.
В метрах двухстах по направлению к “духам”, появилась большая группа людей, где кучкой, а где цепью. Поначалу я принял их за выходящие на нас подразделения батальона. Потом уже я узнал, что роты давно уже свернулись и окружным путём спешили на КП батальона, а на приближавшихся людях я скоро различил чалмы и долгополую национальную одежду. Душманы. На скорый взгляд я оценил группу где-то в сто стволов. Мне стало не по себе, И не мудрено! Даже все силы комбата рисковали не устоять перед душманской ротой, а что я со своей группой в шесть человек, из которых двое раненных?! Немедленно доложил комбату. Комбат отвечает: «Успокойся и слушай задачу. Я вызываю авиацию, минуты через три я выскакиваю всей колонной из двора и на полной скорости мчу в твоём направлении. Левые люки на всех машинах будут открытыми, Я делаю остановку возле тебя (обозначишься оранжевыми дымами) и помни – в твоём распоряжении пять, ну максимум десять, секунд на посадку. Убью, если не успеешь! Всё, готовь людей».
Я сижу и пытаюсь сообразить, как можно проводить бомбометание, если сцепка с врагом уже не превышает ста пятидесяти метров. Впрочем, до конца осмыслить это не хватило времени. Раздался гул летящих СУ-17, и, буквально сразу же земля содрогнулась от разрывов. Оглохли мы все сразу, пронаблюдать результаты бомбёжки не хватило ни ума, ни желания. Но душманской атаки можно было не опасаться, ибо первое состояние всех людей, имевших несчастье оказаться на этом клочке грешной земли, это шок. Шок, повлекший за собой оцепенение, из которого мы вышли чуточку быстрее, чем они, ибо мы были готовы к этому аду, а они нет. Я выдёргиваю запальный шнур НСП оранжевого дыма и всматриваюсь туда, откуда должны появиться наши БТРы.
Вот они. Пять боевых машин неуклюже выползают со двора и, выехав на дорогу, набрав максимальную скорость, двигаются в нашем направлении. Движение колонны было столь быстрым, что я засомневался в их намерениях подобрать нас. Тем более что с появлением техники стрельба противника перестала быть хаотичной, а приобрела прицельный характер. Стук пуль о броню долетал и до нас. Ну, как, скажите мне, в таких условиях можно выбежать на обстреливаемую площадку и пытаться сесть в машины. Пока я задавался этим риторическим вопросом, кавалькада резко остановилась напротив нас, ориентируясь на оранжевый дым, исторгавшийся прямо из моих рук. Люки открыты. Оттуда дикие крики сидящих внутри: «Быстрей, быстрей, быстрей, пошёл – пошёл – пошёл ….!!!».Никто не засекал время. Но, думается, что процесс посадки шестерых человек, из которых двое раненных, в четыре боковых люка размером 60 на 60 см, занял не более пяти секунд. О преувеличении не может быть и речи. Очень жить хотелось. Повторить тот трюк, думаю, никто из нас больше не сможет. И вот мы внутри. Салон весь синий от порохового дыма, - ведь с другого борта машины беспрерывно вёлся автоматный огонь, который наверняка стал нам огромной поддержкой. Колонна ринулась вперёд, будто и не останавливалась. Через какие-то двадцать минут сумасшедшей гонки мы были на командном пункте афганского танкового корпуса. Из машин вылезали обессилевшие и не верящие в то, что всё позади. Ко мне с первой машины шёл комбат. Я не знал, какие грехи он припишет мне на этот раз. Но он молча протянул мне руку. Моя рука предательски дрожала, и мне было нестерпимо стыдно показать это. Тогда комбат просто обнял меня за плечи и прошептал: «Молодец…». Самая лучшая награда…



Мир. Какое это сладкое слово, и так мало людей, понимающих его истинное значение. Перед новым 198… годом я подхватил желтуху. Стояли на точках, на охранении кандагарского аэродрома по взводам. Это напоминало скучную позиционную войну с немцами в 1914 году. Днём тишина, сижу, бренчу на гитаре белогвардейские романсы.
- Гришка!
- Слушаю, товарищ лейтенант.
- Скушно…
Вот от безделья и пожелтел. Пока ждал санитарного самолёта, целую неделю каждый день, вечер и ночь пили с друзьями водку, спирт, брагу, всё, что было, да так, что к отлёту белки глаз избавились от желтизны. И вот Союз…: Чарджоу, Самарканд, Москва, Брянск. Лёг лечиться в тамошний госпиталь. Навещала каждый день жена. Но в памяти ничего не осталось.… Кроме, разве что, возмущения жены, что я позволил себе спать с ней, будучи больным гепатитом. Осадок неприятный.
В Ташкенте на обратном пути встретился с замполитом, которого не минула эта участь, переболеть желтухой. Сели в кабаке, разговорились о том, о сём. Подпив, замполит, не со свойственной ему сентиментальностью, вспомнил о матери, от которой ушёл муж – его отец; о невесте, которая ждёт – не дождётся, когда летом сыграют они свою свадьбу. Я спросил, почему он в бригаде такой нелюдимый, не общительный со взводными.
- Нас в училище преподаватели учили не садиться со взводными пить за один стол.
- А со мной сейчас что же?
- Ну, так это не в служебное время.
Вот так.
Зима прошла на “зимних квартирах”. Днём обычная возня с машинами, наряды, занятия с солдатами. Изредка ходили в ночные засады, не приносящие результатов. Ещё реже сопровождали колонны через кандагарскую “зелёнку”.
Первое серьёзное дело случилось в начале апреля. Батальон уходил в кандагарскую зону деревень, виноградных садов, кишащую душманами, которые после зимней стужи снова стали тревожить проходящие колонны. Уходили ранним утром, чтобы вечером вернуться. Замысел был прост. Подъехать на БТРах к деревне, спешиться и пешком двинуться туда, где по данным разведки затаилась банда. Приключения начались, как только мы прошли первые двести-триста шагов. Не может не испытавший человек сказать, какой звук издают летящие пули. Нет, они не свистят, они щёлкают, как кнут пастуха. И лишь пуля, предназначенная тебе, не издаёт звука, а тихо и предательски вонзается в твоё тело. Рота, разбившись на боевые группы, ринулась вперёд. Попытались обойти “духов”- не получилось. Слишком плотно и прицельно бьют. Командир второй группы моего взвода балагур и весельчак, молдаванин, сержант Илиеску предлагает:
- Товарищ лейтенант, разрешите мне с группой по глубокому арыку подобраться к пулемёту, что на крыше – мы его гранатами закидаем?!
Я смерил глазами расстояние, возможные подходы и коротко бросил: «Иди»
И они поползли. Мы, в свою очередь, стали чаще стрелять, чтобы отвлечь внимание “духов”. Время шло, а результатов никаких. Запрашиваю сержанта по радиостанции. В ответ – тишина. Вдруг голос в эфире:
- Размах-1! Мы подошли к нему, он видит нас, бьёт прицельно, головы не поднять. Перед нами поле. До него через поле гранатами не докинем!
- 11-ый! Я – Размах-1! Рядом есть что-нибудь, где можно спрятаться?
- Я – 11-ый! В двадцати метрах справа “кишмишовка”.
- Двигайте туда. Через пять минут обработаем “духов” АГСами, потом попробуем пойти дальше.
А ещё через десять минут:
- Размах-1! Я 11-ый! У нас трёхсотый (раненный)!

Я вздрогнул. Этого ещё не хватало. Надо что-то делать. Нельзя тянуть. Сейчас “духи” опомнятся, отрежут маленькую группу от меня, потом сам бог им не поможет. Принимаю решение – идём к ним. И первый пополз по арыку вперёд. За мной снайпер, мой телохранитель и переводчик Норов, пулемётчик Ягофаров, замкомвзвода Несякин, Болтаев … всего десять человек. Не проползли и десяти метров, как противно защёлкали душманские пули. «В чём дело,- думаю, - вроде бы арычок глубокий, скрывает нас полностью, а “духи”, словно насквозь видят нас и сопровождают огнём». Потом дошло. Ё-маё, антенна от радиостанции, что на моей спине, торчит метра на полтора над арыком. Она-то меня и выдаёт. Кричу по радиостанции, прежде чем свернуть антенну:
- Размах-4! Я первый! Поработай над нами в сторону “духов” из АГС! Мочи нет, прохода не дают, гады!
Толик Парахин, 35-летний прапорщик, командир четвёртого гранатометно-пулемётного взвода нашей роты, навёл свои АГСы и дал три очереди по три гранаты.
Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та! – прозвучало над нашими головами. На нашу беду гранаты сдетонировали в листве прямо над нами и веер смертоносных осколков разлетелся над головами. Только счастливый случай спас нас от собственных гранат.
- Хватит, Размах-4, хватит!!! – заорал я в ларингофон.
- Первый! Вы все живы? – спокойно спрашивает Толик.
- Слава богу, вроде бы да, - ответил я, лихорадочно размышляя, что же делать.
Мои сомнения разрешил голос в эфире:
- Размах-1! Я – 11-ый! У нас 021 (труп)!
Грязно выругавшись, плюнув на опасность, я вскочил и в полный рост диагональными перебежками пересёк эти злосчастные сто метров, отделявшие нас от гибнущей группы. Мои “рейнджеры” в точности повторили мой манёвр. Мужики из 11-ой группы прильнули к дувалу и окошкам кишмишовки и скупо вели огонь по душманскому пулемёту. Сзади них лежало тело, накрытое солдатской плащ-палаткой. Я откинул край палатки – на земле лежал командир группы Ваня Илиеску. Его прошили две пули – одна в грудь, другая в шею. Х/б и бронежилет были буквально залиты липкой, густой, тёмной кровью. А лицо стало уже землисто-жёлтым, открытые глаза бессмысленно смотрели куда-то в небо. Большие зелёные мухи облепили кровавое месиво. Как он был непохож на живого Ваньку, шибутного на привале и упивавшегося своей командирской властью во время боя. Настоящий командир, подумал я, и даже погиб первым, прежде чем послать на смерть подчинённого. И до того мелочной показалась мне эта сумасшедшая война в сравнении со смертью Вани. Господи! За что? Во имя чего погиб Иван Илиеску? Что принесла его смерть родителям, стране, Родине?!
Ладно, мёртвого не оживить; десятки глаз смотрят на меня: командир, что будем делать? Отбросил к чёрту эмоции. Вызвал по радиостанции ротного, доложил обстановку, попросил помощи огнём, обозначил своё местоположение оранжевыми дымами, дал ракету красного огня в сторону душманов. Через минут пять три АГСа выплюнули по двадцать девять гранат. Душманская огневая точка захлебнулась в огненном смерче, покрылась чёрной пороховой гарью. С последними разрывами, с матом и молитвами мы ринулись на духов, поливая свинцом всё, что попадалось на пути. И вот цель. В глаза бросились шесть-семь человек, пятеро из которых не подавали признаков жизни, а остальные, окровавленные, жалко поднимали руки, затравленно глядя на наши зверские рожи. Лютая ненависть не дала ни минуты на размышления. В пятнадцать автоматов и в считанные секунды мы превратили их в груду мяса. «Суки, сволочи, гады»,- снимал каждый свой стресс, платил за тот страх, который охватил всех в эту позднюю минуту. Серёга Несякин потом обошёл каждый труп, сделав контрольный выстрел в голову. Итак, семь духов, один пулемёт ПК, два Калашниковых, три БУРа, один гранатомёт, кучка американских ручных гранат,- вот плата за твою смерть, Ваня.
«Товарищ лейтенант»,- позвал меня замкомвзвода. Я увидел в его окровавленных руках матерчатый узелок. Развязали – деньги, афгани, пакистанские риалы. «Тысяч десять»,- подумал я и бросил деньги в чехол от радиостанции. Вышел на связь с ротным, обрисовал обстановку, получил приказ взять трофеи, труп сержанта и выходить к бронегруппе. Медленно, с громадной тяжестью на душе шли мы к БТРам, Ивана несли по очереди… Возле бронегруппы нас встретила собравшаяся рота, фельдшер констатировал смерть сержанта, хотя это выглядело очень глупо и неуместно, чай не дураки же рядом. Подъехал комбат, подошёл ко мне, не говоря ни слова, положил руку на плечо; знал, что слова не принесут облегчения. Но я чувствовал, что он был рад, что в живых остался я. Батальонная колонна тронулась домой.
По прибытию в бригаду, не разоблачаясь из бронежилетов, с автоматами за спиной зашли в офицерскую палатку – канцелярию роты; каждый офицер и прапорщик бросил на стол все деньги, что имел с собой – на помин, я вытащил из брезентовой сумки красную от крови пачку денег и прибавил к общей сумме. Всё это делалось молча и без объяснений. Как будто по предварительной договорённости Шура Рыльщиков сгрёб все деньги в панаму, вскочил на БТР и поехал к лётчикам за водкой.
Вечером собрались как обычно за столом. В полной тишине выпили по-первой. Помолчали.
Потом до мельчайших подробностей снова рассказал про сегодняшний бой. И в уме как будто второй раз его провёл. С каждым стаканом тело становилось всё более ватным, на разум не мутнел.
«Почему,- размышлял я,- так получается… Погиб сержант, отправят цинковый гроб в Союз, пышно похоронят парня, а там и забудут про него все… все, кроме отца и матери. Мало того, что за неполные двадцать лет пацан ничего не увидел, да и не сделал ничего. Ради чего погиб? Ради чего жил? Кто отец, мать? Скромные учителя, простые колхозники, рабочие клячи на заводе. Ведь у всех солдат, сержантов, прапорщиков, офицеров в учётно-послужных карточках, личных делах простые метрики, неблагородная родословная, обычные родители. А где же внуки Брежнева, сыновья Устинова, зятья министров и командармов? Ни одного я не встретил там за всю службу. И сам бы мог стать таким, если бы согласился на предложение тестя – высокопоставленного профсоюзного деятеля не ехать сюда. Выходит мы дети рабочих и крестьян – пушечное мясо?! А они там белая кость? А я думал, что я офицер – белая кость. Не кость, а так – косточка… Сволочи! Мы тут на политзанятиях с пеной у рта доказываем солдату, как вовремя подоспела наша дружественная помощь афганским дехканам! Что-то ни одного друга-афганца я тут не встретил… Непримиримые, ненавидящие глаза, выстрелы в спину, мины на дорогах и… ни одного букета цветов, ни в одном кишлаке. А мы, воодушевлённые “решениями Партии” вытаскиваем из огня раненых ребят, радуемся орденам и медалям, обмываем их вместе с новыми офицерскими звёздочками, с любовью вспоминаем своих близких, хотим выжить в этой войне, но боимся выдать свой страх. Страх этот мы засовываем в самый дальний уголок вещь-мешка, который закладываем патронами и гранатами (сколько унесёшь), отказываясь от сухого пайка, Выказывая своё пренебрежение к смерти, на голое тело надеваем бронежилеты, а чаще даже не надеваем, а пользуемся плавжилетами ( которые в изобилии в ЗИПах БТРов), давая им совершенно другое предназначение. Выкидываем к чёртовой матери из карманов плвжилетов ватные мешочки и закладываем туда 10-12 снаряжённых магазинов, запасные батареи к радиостанции, сигарет пачек 10, туалетные принадлежности, топографическую карту. Эта сбруя намного важнее, чем дурацкий бронежилет, который насквозь пробивает и АКМ и БУР и недоступен лишь пистолету и ППШ. Для кого же вы его делали, козлы несчастные, что наверху сидят? Разве что для ваших телохранителей… По этой же причине никогда не одевали касок. А полусапожки армейские, так ими только дерьмо месить; заменили их на кроссовки. Вот и получается, что за сорок мирных лет военная машина ничего не придумала для облегчения тяжёлого солдатского труда. А кто нас научил хлоркой вытравливать х/б, делая из него маскхалат? А перед боем мазать лицо сажей – кто учил? Да те же американцы. Кстати, зачем мажут лица сажей? Наши политработники утверждают, чтобы нельзя определить национальную принадлежность американского солдата. Бред! Индейцы наносили боевую раскраску на лицо для устрашения врага, злых духов. А мы делаем то же самое с той же допотопной целью, а, в конечном счёте, чтобы выжить. Мы благодарим бога в лице старших начальников за приспособления для бесшумной и беспламенной стрельбы, за подствольные, одноразовые и автоматические гранатомёты, за огнемёты, за сигнальные и дистанционные мины. В училище, до Афгана мы об этом и не слыхом не слыхивали. Секретно было… От кого секретно?!! И теперь всё это оружие пришлось осваивать в боевой обстановке, не всегда удачно и без жертв.
И получается, что учились мы воевать не из опыта Великой Отечественной войны, не из боевых уставов, а из опыта вьетнамской войны, причём в роли американцев. Выходит, и воюем мы не за идею, а за материальное благополучие. А оно, конечно чувствовалось. У лейтенанта в Союзе денежное содержание 250 рублей, а у меня 500. Да плюс чеки Внешпосылторга 230, да плюс, повышенный паёк: сгущённое молоко, печенье, сыр, сливочное масло, мясные, растительные, рыбные консервы, да плюс сигареты «Столичные» 37 пачек в месяц. Легкое ранение – 1 оклад, тяжёлое – три, смерть – 1500 рублей на похороны, да пенсия за погибшего при выполнении правительственного задания. Вот за эти «тридцать сребреников» мы и стали рейнджерами с холодным рассудком, но далеко не с горячим сердцем. Мы тоже могли и убивали женщин, стариков и детей, отрезали уши и головы, мародёрствовали. Но не за идею, а из мести, злости, а ещё из-за страха… из-за страха быть убитым первым, чтобы не у тебя отрезали уши, голову, вспарывали живот и набивали его яблоками. А это тоже было. И об этом знает каждый, кто побывал там. Знает, но молчит. К чему об этом говорить?!
Немного нам дали времени на приведение в порядок своих нервов, техники и людей. Да и не мудрено. Ведь прошлый «поход за славой» провалился. Мы не выполнили той цели, которая ставилась на прошлый рейд – не очистили «зелёнку» от душманов. И по-прежнему гремели взрывы на дорогах, горели «КАМАЗы»- топливозаправщики, гибли люди. Но ошибки были учтены. В рейд выходила почти вся бригада с артиллерией и танками, усиленная вертолётами и СУ-17. Из Гардеза прибыли в помощь части десантно-штурмовой бригады. Готовились тщательно, знали на что идём.
17-го апреля 1982 года, в памятный для меня день и год, наш батальон погрузился в вертолёты-восьмёрки, которые понесли нас в осиное гнездо. И мы должны будем разворошить его, будем шерстить «духов» изнутри в то время, как вся остальная пехота шла к нам навстречу со стороны дороги; оттуда нас поддерживала и артиллерия. Подлетели к месту, «вертушки» не садились, а мы десантировались с высоты 2-3 метра. И как только десант высадился, винтокрылые машины исчезли в небе. Всё, мы одни; начинаем работать. Ротный вызвал к себе командиров взводов, по карте и на местности каждому наметил маршруты. Время терять нельзя. Разошлись по своим направлениям и двинулись чесать первую деревню. А вернее сделали попытку двинуться. С первых секунд последовал лёгкий обстрел роты со стороны деревушки. Но расстояние было большое, стрельба не прицельная и никого не задело. Последовал доклад наверх, вызвали «вертушки», которые прилетели минут через 15-20 и по нашей наводке обработали НУРСами (неуправляемыми реактивными снарядами). После этой адовой обработки мы перебежками и переползаниями устремились вперёд. Двигались то осторожно, помня о прежней неудаче, то в охотничьем азарте неслись, сломя голову. Надеялись увидеть душманские трупы, валяющееся рядом оружие, предвкушали трофеи. Увы! Взору предстала совсем другая картина. Ни одного взрослого, старше 14-15 лет, мужчины не было. Женщины, дети, валяющийся убитый скот, и, самое страшное, рядом с побитыми овцами и ослами трупик ребёнка лет 4-5(видимо, не успел вместе со всеми забежать в хижину). Его живот был насквозь проткнут реактивным снарядом. А около одной мамаши скулит мальчонка такого же возраста с оторванной ручкой; кровь ручьём хлещет из культяпки. Мать какой-то грязной тряпицей промакивает кровь, а на её лице нельзя прочесть ни жалости, ни ненависти, ни страха. Я дал команду санинструктору наложить ребёнку жгут и уколоть промедол. Мальчишка, видимо, пребывал в шоке, что боль даже не лишила его сознания. Солдаты тем временем обыскивали дома и дворы. Два бойца выволокли под руки старика и подвели ко мне. Он был настолько немощен, что когда его отпустили, он упал передо мной на колени.
- Душман? – спросил я. Он испуганно замахал руками и залопотал:
- Нис, нис, командор, мА дуст, мА дуст. Душман нис…
- Где душманы? – спросил я уже через переводчика.
- Они здесь были, - ответил старик,- ночевали одну ночь, утром увидели вас и ушли.
- Куда?
Старик махнул рукой в сторону, куда мы направлялись согласно задаче.
- Где мужчины аула?
- Они забрали их с собой.
Я оставил старика в покое и пошёл между дворами, на край деревни. Солдаты же мои трясли каждый дом, каждый метр земли. В конце концов, ко мне подвели ещё двоих мужчин. Один типичный афганец-крестьянин 40-45 лет, с равнодушным лицом. Норов, мой телохранитель и переводчик, говорит мне:
- Товарищ лейтенант, женщины говорят, что он глухонемой.
- Несякин, - тихо говорю я, - зайди незаметно за мужика и дай очередь из автомата.

Замкомвзвод в точности выполнил мой приказ. Раздались выстрелы – афганец вздрогнул. Я подошёл к нему, содрал одежду с правого плеча – синяк. Сомнений не было, этому мужику знакома стрельба из БУРа.
- Несякин! Расстрелять!
- Понял.

Через минуту автоматная очередь в саду подтвердила выполненный мой приказ.
Второй пленный был поинтересней.. Это был рыжеволосый и рыжебородый гигант ростом где-то метр девяносто, приблизительно 35-ти лет. Глаза голубые. Ни по одному из указанных признаков он не то, что не походил на афганца – в нём и азиатского-то ничего не было. Я, признаться, опешил – ну, чисто рязанская рожа. И на каком языке с ним разговаривать?! А, может, это русский? Слухи о перебежчиках и предателях уже просачивались в войска. Я “блеснул” своими знаниями европейских языков:
- Ду ю спик инглиш? Парле ля Франсе? Шпрехен зи дойч? Ты русский?

Пленный жестами показывал, что ничего не понимает. Моя боевая группа обступила кругом диковинного незнакомца. “Провалиться мне на этом месте, если он афганец”, - подумал я. Настоящий абориген или униженно кланяется перед русскими, уверяя, что он не душман или с ненавистью смотрит им прямо в глаза. Мой пленный чувствовал себя, как цивилизованный человек, попавший в племя дикарей. Он развёл руки, показывая, что в них нет оружия, потом положил правую руку себе на грудь, затем указал на меня и сделал двумя руками рукопожатие, дескать, мир и дружба. Эх, как хотелось знать, кто он, как он здесь оказался, что здесь делает? И, чёрт побери, как это узнать? И тут пришла в голову мысль:
- Несякин!
- Я, товарищ лейтенант!
- Этого расстрелять.

И тут он вздрогнул. Не надо было быть профессиональным физиономистом, чтобы заметить это. Он понял, что с ним хотят сделать. Последние сомнения улетучились. Это враг, враг, враг!!! И, несмотря на это, его нужно обязательно оставить живым. Ведь это, скорее всего, душманский инструктор, и, теперь уже не важно, кто он – англичанин, француз, американец или русский (наверху разберутся). Главное, это такая важная птица, находка которой сравнима с находкой склада с оружием или главаря банды душманов.
Я готов был прыгать, как мальчишка, и сам вести его к комбату, но вовремя спохватился – я же командир группы, идут боевые действия, а я…. Вообщем, командую:
- Болтаев, Норов, этому рыжему руки связать и отвести его на КП батальона. Да, смотрите, мужики, головой отвечаете!
- Есть.

Ну, а нам стоять нельзя. Соседи справа и слева ушли вперёд, метров на 100-200. Передав по радиостанции ротному, чтобы встретил и направил дальше на КП моих посланников, повёл группу вперёд. Больше бежали, поэтому минут через 5-7 выровняли цепь. Я шёл, занятый своими мыслями: “Вдруг, окажется, что это крупный американский военный советник; вызовут меня с группой в бригаде, объявят нам с ребятами кому отпуск, кого к медали, кого к ордену представят”. А я так мечтал об ордене на груди! Так и не заметили, как прошли ещё один пустой кишлак. Перепрыгнули через ручей, перемахнули через последний дувал и ступили на твёрдую всю пересохшую в трещинах землю. Солнце уже поднялось в зенит, каска накалилась, как сковородка, пот из-под неё ручьём стекает на голое тело, на котором только бронежилет, который за полдня потяжелел раза в три.
Наверное, мы расслабились. Притупилась бдительность, нарушилась зрительная и локтевая связь в цепи. Народ устало плёлся еле, перебирая ногами, и, никакому командиру в ту минуту не удалось бы заставить людей сбросить хандру. Никто не верил в то, что на пути могут встретиться душманы. Уже кто-то снял каску, рассупонил бронежилет, закинул на плечо автомат, ругая, на чём свет стоит, не зная кого за то, что не получилось внезапности, и, душманам известен каждый наш шаг. И вот в этот момент началось светопреставление.

Из крон деревьев, из-за дувалов кишлака, что был на нашем пути, ударил шквал огня. Винтовочные выстрелы, автоматно-пулемётные очереди, выстрелы с ручных гранатомётов. Вот если бы мне сообщили о предстоящем обстреле в такой ситуации за тридцать минут до начала, и то я вряд ли смог бы принять правильное решение. А тут ни минуты на размышления. Впереди в 100 метрах море огня, сзади в 15 метрах спасительный дувал. Стараясь перекрыть грохот стрельбы, я заорал истошным голосом: “Стой! Ложись! Назад! За дувал!” Это сейчас приходит на ум армейская шутка: “Кругом, бегом, об стенку лбом, отставить, сам покажу!” А тогда было не смешно.… Из всех предложенных мной команд мужикам понравилась последняя. Подавая пример подчинённым, я молниеносно очутился у дувала, и, оперевшись правой рукой на почти полутораметровую преграду, перекинул своё тело с автоматом, бронежилетом, каской, радиостанцией, вещь-мешком с Б/К, РПГ-18 («Мухой»). Попросите меня повторить этот пируэт – ни за что в жизни не сделаю! Плюхнулся в арык с мутной водой, принимаюсь оценивать ситуацию, что произошло. В голове, как при замедленном воспроизведении проходят кадры – сноп огня в основание дувала. Потом всё темно. В глазах резь от порохового дыма и пыли, рот и нос забиты сухой грязью. Потихоньку стало доходить – это гранатомёт! А потом всё, как на автопилоте. Ощупал голову, шею, руки, ноги – вроде бы целы. Бронежилет порван в двух местах – осколки торчат. Кричу пулемётчику Яшке Ягофарову:
- Дай команду по цепи, доложить потери!

Результаты доложили почти сразу. К моему удивлению ни убитых, ни тяжелораненых не было. Укрепившись духом, я вышел на ротного, получил разрешение связаться с комбатом, чтобы навести “вертушки”. Через комбата дал целеуказания артиллерии, навёл вертолёты на огневые точки душманов. Спустя пять, может, семь минут “восьмёрки” зашли на боевой курс и очень технично обработали кроны деревьев и окраину кишлака. Ну, а позже заявила о себе артиллерия, которой было до фени, где окраина, а где центр кишлака. Я сидел по пояс в воде и блаженно слушал эту музыку войны. Я злорадствовал от того, что кто-то сполна заплатил этим козлам за страх, что мы испытали во время обстрела. Ягофаров, взглянув на меня, вдруг воскликнул:
- Товарищ лейтенант, у Вас носа нет!

…Ну вот, обрадовал.…Лишь в этот момент я ощутил, что по губам и подбородку течёт быстрый ручеёк тёплой, липкой крови. Сознание потихоньку стало покидать меня. Я успел передать по рации о моём ранении; ротный дал приказ передать командование группой замполиту, а самому выбираться в тыл. Я опёрся на плечи двух ребят и потащился. Миновал ротного и КП батальона ещё при памяти, а в вертолёт укладывали меня уже как куклу по причине большой потери крови. Счастье моё, что тот кусочек носа, который гранатным осколком отсекло во время обстрела, батальонный хирург приложил на место и закрепил пластырем. Кровообращение не было нарушено и омертвления тканей не наступило. Многих ребят моей группы, оставшихся в “зелёнке” живыми я больше не увидел никогда.
Вертолёт в сорок минут домчал нас до вертолётной площадки напротив госпиталя. Там нас встречали мужики с батальона, не выехавшие в рейд. У меня забрали оружие, все мои доспехи и на каталке повезли в операционную. Там дали нюхнуть нашатырного спирта, я очнулся и поразился цинизму врачей. В голове и сейчас звучит голос: “Этого в операционную, этого в морг”. Я мысленно пошутил: “Ну, слава богу, меня пока в операционную”. С шутками-прибаутками хирург под местным наркозом стал пришивать мне кусочек к носу. А мне и не больно вроде, но слёзы текут произвольно, и я тоже пытаюсь шутить: “Доктор, сделайте нос, как был, а то женщины будут шарахаться от меня”. Мне хотелось шутить этими плоскими шутками, наверное, оттого, что повезли меня не в сторону морга, а туда, где возвращают к жизни. Чего греха таить – жить, ой, как хочется. На следующий день я уже ходил по коридорам мед. сан. роты, пытаясь узнать, как там наши. Симпатичные медсёстры на время лишились привычного внимания из-за общего волнения и нервозности. И было отчего. Убитых и раненных привозили и днём и ночью. Про то, как разбили мою группу, я узнал днём 21-го апреля. Хоть информация поступала к оперативному дежурному по бригаде, но была такой разноречивой, что невозможно было разобраться, где правда, а где вымысел. А всё было так.

Мою группу возглавил замполит Саша Демаков. Обозлённые солдаты шерстили “зелёнку” по всем законам военного искусства. Не пропускали ни одного садика, сарая, кустика. Грамотно отсеивали стариков, детей и женщин от боеспособных мужчин, которых, как на конвейере поствляли афганским комитетчикам для проверки. А комитетчики больше следили за русскими, как бы ничего ценного не взяли “шурави” из афганских домов. Назвать это контролем за справедливостью нельзя было, ибо, что уходило от нас, оседало в их машинах. Но мы-то считали это военным трофеем, как компенсацию за риск, а они же своих грабили. За годы, проведённые в Афгане, у меня сложилось сугубо своё мнение на этот счёт. Но об этом потом. В ходе рейда были взяты уже один склад с оружием, типография, склад с ГСМ. В эти моменты, когда без боя берутся такие объекты, забываются прежние неудачи, возникает охотничий инстинкт и ещё, так и хочется сказать, ощущение безнаказанности.
Наверное, всем казалось, что главные испытания этого рейда уже позади. Не то, чтобы притупилась бдительность, а просто думалось, что основные силы душманов в панике от огневой мощи нашей артиллерии и авиации давно ушли к пакистанской границе. И лишь отдельные разрозненные группки обезумевших “духов” то там, то здесь нарывались на наши заслоны. Так, видимо, думал и Шурик Демаков, замполит роты, возглавивший мою боевую группу.
21 апреля 1982 года в 10 часов утра моя группа продолжала прочёску “зелёнки” и кишлаков вдоль реки Аргандаб и на этот час подошла к кишлаку Хусрави-Суфла. Вдруг в метрах 50-70 откуда-то выпрыгнул афганец в чалме. Не нужно было напрягать зрение, чтобы определить у него на плече гранатомёт РПГ-7. Реакция мгновенная – душман, один, близко; нас много, будем брать, хотелось бы живьём. Эти мысли пронеслись в доли секунды, а ноги мчались к вожделенному объекту. Господи! Почему ты лишаешь в эти минуты людей рассудка, предосторожности, ощущения опасности?! Хоть я был далеко от моих ребят, но картину эту представляю почти со стопроцентной достоверностью, ибо сам умнее вряд ли бы поступил.
За душманом двинулась не боевая группа с контролем друг за другом, с круговым наблюдением, со зрительной связью и огневой поддержкой, с вариантами отхода, а побежала, помчалась, понеслась толпа, подобная своре гончих на загоне (да простят мне ребята такое сравнение; ведь и я бы так поступил, будь я с ними). В девяносто девяти случаях из ста всё закончилось бы тем, что этого козла подранили бы, забрали бы базуку, отправили бы в тыл и долго потом обсуждали бы нежданную удачу. Но тогда был тот единственный случай, закончившийся трагически почти для всех, кто там был. “Дух” завёл всю группу на засохшее, потрескавшееся поле площадью 50 на 50 метров. Поле с трёх сторон было окружено полутораметровым дувалом. Четвертая сторона оказалась воротами в ад. Душман перепрыгнул через дувал, а группа оказалась пол перекрёстным огнём. Это началось в 10 утра. По словам немногих оставшихся в живых, Демаков был ранен одним из первых – в руку и ногу. Но почти до самого конца он сохранял самообладание, чётко по радиостанции сообщил ротному свои координаты, попытался как-то рассредоточить солдат, но куда там…. Это был самый настоящий расстрел. Ребята гибли один за другим, и не было возможности ни отойти, ни спрятаться на абсолютно плоской горячей земле. Была надежда лишь на подмогу. Подмога-то подошла, но не могла головы поднять потому, что с крыши “кишмишовки” (сушилка для изюма) грохотал ДШК (крупнокалиберный пулемёт). Ближе всех к гибнущей группе подошёл третий взвод старшего лейтенанта Володи Кушнарёва. Один из его солдат подполз так близко, что его с Демаковым разделяла только лишь маленькая глиняная стенка высотой сантиметров в 50. Володя крикнул солдату:
- Дотянись рукой за стенку! Вытяни замполита! Вытяни!!

По идее, операция несложная, в случае неудачи можно было быть раненным в руку, ну, а в лучшем случае, этот двухметровый гигант-туркмен мог, как пушинку вырвать Демакова из адского огня, и тот бы остался жив. Но в эту критическую минуту с солдатом случилась истерика. Он истошно заорал, что у него тоже есть мать, и он не собирается идти на верную смерть. Взводный выматерился и пополз сам к этому роковому месту. В какой-то момент он то ли поднялся выше, чем можно, то ли место было хорошо простреливаемое, то ли на роду было так написано, - но две пули прошили грудь. Две пули от ДШК никогда не оставляют надежду на жизнь. Володя умер почти сразу. Артиллерия работала вовсю, но группа была в такой близости с душманами, что те чувствовали себя, как у Христа за пазухой. Бой продолжался шесть часов. Доподлинно известно, что Демаков последний раз выходил в эфир в 16.20. Его словами были:
- Всё, командир, прощайте, нам отсюда не выйти. Отправлю Валиева и Несякина – пусть попробуют спастись. Сам не могу, руки, ноги перебиты. Передайте матери, что погиб человеком….Прощайте….

Ротный плакал от бессилья. Подошёл третий батальон. Медлить было нельзя – наступали сумерки. Уже около трёхсот человек принимали участие в спасении группы. Боевые действия на других участках давно прекращены. Спасением группы руководит лично комбриг. Информация о критической ситуации известна уже в Кабуле. Общий натиск и, хоть позднее, но грамотное руководство сделали своё дело. Примерно в 17.00. войска взяли злополучный район в кольцо. Тех немногих душманов, которые не успели уйти, расколошматили в мясо, пленных не брали. И вот, наконец, это место. Господи, как страшно было всё это видеть! Живых не было. Было видно, что двоих добивали ножами или штыками. Демаков лежал на спине, лицо всё посечено осколками, руки и ноги раздроблены. Ранений, по-видимому, было много в том смысле, что он лежал, отстреливался, встречал одну пулю за другой и затих лишь спустя четыре с половиной часа. Остальные трупы были так же не в лучшем состоянии. Потом, когда их переправили в госпитальный морг, мне пришлось принимать участие в опознании. Наверное, я бы не смог узнать в зверином оскале своих ребят, если бы не специальные медальоны со сведениями о хозяевах, характерные наколки, да золотые коронки. На поле боя не оказалось ни оружия, ни топографических карт, ни радиостанций. Но трупы были все. Ни одного пропавшего солдата. Чудом остались живыми пулемётчик Фарид Валиев, да замкомвзвод Сергей Несякин. Именно они по настоятельному приказу Демакова сделали попытку выйти из окружения, и им повезло.

Закончился рейд. Бригада вернулась домой и зализывала раны. Наши потери превысили все, когда-нибудь понесённые. В роте погибло два офицера и практически весь мой первый взвод, за исключением водителей БТР, пулемётчиков КПВТ и двух спасшихся. Всего 23 человека. Вся бригада была в шоке, ещё больше наш батальон, и ещё больше моя рота. Я уже поправился и был среди своих. На душе было тяжко, не хотелось даже разговаривать друг с другом. Молча собрали пожитки погибших офицеров, именуемые “личными вещами”. Они поместились в подушечные наволочки. Понесли их в штаб бригады, чтобы опечатать сургучной печатью и передать сопровождающему “груз 200”. При пересечении границы такие предметы на таможне не досматриваются то ли по существующим инструкциям, то ли из-за боязни навлечь гнев на свои головы со стороны воюющих.

А жизнь не стояла. Никого наверху не интересовали наши стрессы. Рейдовые операции шли одна за другой. И, наверное, это было к лучшему: ведь ничто так не выводит из шока, как клин, выбитый клином. День ото дня мы натаскивались на войне и становились настоящими профессионалами. События не давали нашим мозгам замыкаться на переживаниях. Мы жили сегодняшним и будущим. С особым рвением относились к экипировке себя и солдат к предстоящим боям, разрабатывали свою систему сигналов, как зрительных, так и в эфире, чтобы максимально научиться понимать друг друга. На замену погибшим пришли новые офицеры и солдаты. Мы гордились своей обстрелянностью и проявляли показное пренебрежение к смерти. Новый замполит, мой ровесник, Купцов, потрясённый рассказами о судьбе своего предшественника, никак не мог въехать в колею после туркменской мирной службы. Командир 3-го взвода Игорёк (не вспомню фамилии), тоже мой ровесник, прибыл из Ахалкалак, балагур и весельчак, гораздо легче вошёл в коллектив, и мы с ним сразу же стали добрыми приятелями. В это время мой ротный, ставший теперь начальником штаба нашего же батальона, писал наградные листы на отличившихся. Мне послали на орден “Красной Звезды”, Володе Кушнарёву на Боевое Красное Знамя (посмертно), а Сане Демакову на Героя Советского Союза (посмертно). Меня неприятно удивило участие начальника политотдела полковника Плиева в составлении наградного листа замполиту. По его мнению, вернее приказу, следовало указать в наградном листе, что перед гибелью лейтенант Демаков передал в эфир: “ Передайте всем, что я погибаю, как советский человек, как коммунист!”, после чего подорвал себя и окруживших его мятежников ручной гранатой.

О, господи! Неужели без этих слов его поступок менее героичен? И, если даже допустить, что это нужно в воспитательных целях, – какие мысли были у всех нас, знавших правду о гибели Демакова. Впрочем, не тогда, а гораздо раньше, и я, и другие знали о многих пороках партии, но она казалась незыблемой. С волками жить – по-волчьи выть.


Сколько дорог было пройдено весной и летом 1982 года. Мне близка и приятна память об этих днях потому, что, несмотря на нагрузки – потерь наша рота не несла. Обжегшись на молоке, мы дули на воду. Наблюдение было поставлено на самый высокий уровень. Никакого безрассудства. Никакого неоправданного риска. Новый ротный Саша Лукин мог не беспокоиться на этот счёт. Офицеры роты выполняли все эти меры предосторожности без напоминаний и подсказок. И скажу без ложной скромности, что в этом была и моя заслуга. Кажется, только теперь я стал настоящим офицером.
Очень часто нашей роте доверяли совместные боевые действия с афганскими частями. Например, мы придавались афганскому корпусу, полку “Коммандос”. Командование этих частей не особенно было заинтересовано посылать нас на опасные участки. Для этого хватало и своих солдат, которые по своей бестолковости больше напоминали племя дикарей. А в наши обязанности входили сопровождение командования в движении и охрана командного пункта на месте. Наши солдаты прекрасно знали и выполняли свои задачи, сержанты руководили подчинёнными, ну, а офицеры и прапорщики лениво наблюдали за боями в “зелёнке”, глушили рыбу гранатами в мелкой речушке, стреляли на спор по камням. Оживление наступало только к вечеру, когда затихали боевые действия. К нам приходили советники (мушаверы) афганских командиров – наши русские ребята, майоры, подполковники, полковники со своими переводчиками-лейтенантами, выпускниками Московского ВИИЯ (Военного института иностранных языков). Вот где приходилось вспоминать наши давнишние распри между кремлёвцами и вияшниками на далёкой московской земле. Всё это казалось таким смешным и забытым. Эти ребята так тоскуют без общения с русскими, что вечерние встречи для них были праздником. А какое общение, какой праздник без водки? Мы русские?! А где водка в Афгане? Конечно в дукане. Некоторые грешники из мусульман, несмотря на запрет Корана, не гнушались гнать из винограда самогон, пить его и, естественно, продавать нам, русским. Иногда в него добавляли яд, и известны случаи, когда наши ребята смертельно травились. Но разве нас это остановит? Делалось так. Заезжают в кишлак два БТРа, тормозят. Один БТР держит под прицелом всю улицу, бойцы сверху – крыши домов. Другой БТР подъезжает к дукану, пять человек заходят вовнутрь. Звучит команда:
- Бердыев, следить за БТРом, Дробинка – стоять у двери, Чернышов – к прилавку, Норов – стоять рядом, переводи – нужна кишмишовка!

Бутылки выставляются на прилавок. Из каждой выливается в пиалку 20-30 грамм. Поджигается – так, горит. Теперь на, хозяин, выпей! Выпил? Молодец! Мгновенно происходит расплата (причём, честно), и спустя ещё несколько секунд мы уже в движении. Вся операция занимала минут пять, не более.

Закончился первый год пребывания в Афгане. Впереди маячил долгожданный отпуск.





1992 г. Майкоп